РАССКАЗ ПАЛОМНИКА О СВОЕЙ ЖИЗНИ
Глава I Молодость святого Игнатия
Молодость святого Игнатия. Ранение в Памплоне. —2. Его доставляют в Лойолу, где он с великим мужеством переносит болезненнейшую операцию. — 3. Принимает <последние> Таинства. В канун дня святых Петра и Павла начинает чувствовать улучшение. — 4–5. Хочет, чтобы ему отрезали неправильно сросшуюся кость. Выздоравливая, читает благочестивые книги. — 6. Его донимают различные духи.
1. До двадцати шести лет [1] он был человеком, преданным мирской суете, и прежде всего ему доставляли удовольствие ратные упражнения, ибо им владело огромное и суетное желание стяжать славу. И вот, когда он был в одной крепости, осаждаемой французами, и все полагали, что нужно сдаться, дабы спасти <свои> жизни, ибо было ясно видно, что защищаться они не смогут, он привёл а алькальду [2] столько резонов, что всё же сумел убедить его защищаться, хотя это и противоречило мнению всех кабальеро, каковых, впрочем, приободрили его боевой дух и его отвага.
И вот, когда обстрел шёл уже довольно долго, одна бомбарда угодила ему в ногу, полностью её сломав; а так как осколок прошёл через обе ноги, то и другая была тяжко повреждена (§ 1).
Когда же настал день, в который ожидался обстрел, он исповедовался одному из своих товарищей по оружию [3]. И вот, когда обстрел шёл уже довольно долго, одна бомбарда угодила ему в ногу, полностью её сломав; а так как осколок прошёл через обе ноги, то и другая была тяжко повреждена [4].
2. Как только он упал <наземь, защитники> крепости тут же с дались французам, которые, овладев ею, весьма благосклонно отнеслись к раненому, обращаясь с ним вежливо и дружелюбно.
После того, как он провёл в Памплоне дней десять-пятнадцать, его на носилках доставили в его родной край. Там он чувствовал себя очень плохо, и, когда созвали всех врачей и хирургов из многих мест, они решили, что ногу нужно опять сломать и сызнова поставить кости и на свои места: как они говорили, то ли потому, что кости были дурно составлены прежде, то ли потому, что они разошлись по дороге, но <сейчас> они были не на своих местах, и излечиться так было невозможно. И снова устроили эту резню, в которой он — равно как и во всех прочих, каковые ему довелось претерпеть и ранее, и впоследствии — не вымолвил ни слова и ничем не выказал своих страданий, разве что крепко сжимал кулаки.
3. Ему становилось всё хуже, так что он не мог есть; были и прочие симптомы, указывающие обычно на приближение смерти. Когда же настал день святого Иоанна, врачи, весьма слабо веря в его выздоровление, посоветовали ему исповедоваться. Когда он принял Таинства, в канун дня свв. Петра и Павла, врачи сказали, что, если к полуночи не последует улучшения, то его можно считать покойником. Означенный больной всегда чтил святого Петра, и вот Господу нашему было угодно, чтобы в эту самую полночь его состояние стало улучшаться. Улучшение это продвигалось настолько быстро, что через несколько дней сочли, что смерть ему более не грозит.
4. Но, когда кости уже стали срастаться друг с другом, одна кость, ниже колена, осталась у него торчать над другой, и нога поэтому стала короче. Кость там настолько выступала вперёд, что это было безобразно. Больной не в силах был перенести этого, ибо он решил следовать мирскими путями, а этот нарост, как он считал, его уродовал. Поэтому он осведомился у хирургов, нельзя ли его срезать.
Те отвечали, что срезать его, конечно, можно, но страдания будут при этом сильнее, нежели все те, какие он испытал прежде, поскольку кость уже зажила, и <теперь> требуется некоторое время, чтобы её разрезать. Но всё же он решился на это мученичество по собственному своему почину, хотя его старший брат [5] испугался и говорил, что не отважился бы на такие страдания, каковые раненый перенёс с обычным своим терпением.
5. И вот, когда ему срезали плоть и кость, из неё торчавшую, то постарались прибегнуть к целительным средствам, дабы нога не была такой короткой, втирая в неё множество мазей и постоянно растягивая её особыми устройствами, так что много дней он терпел мучения.
Но Господь наш дал ему здоровье, и он почувствовал себя настолько хорошо, что во всём прочем был здоров, только вот не мог как следует держаться на ноге и потому вынужден был оставаться в постели. Поскольку же он весьма охотно читал книги мирские и ложные, называемые обычно рыцарскими <романами>, то, почувствовав себя хорошо, он попросил, чтобы ему дали некоторые из них ради препровождения времени. Но в доме не нашлось ни одной из тех <книг>, которые он обычно читал, так что ему дали Жизнь Христа и книгу житий святых на народном языке (en romance) [6].
6. Пока он читал их и перечитывал, написанное там его захватывало. Однако, прекратив читать их, он мысленно задерживался иногда на том, о чём прочёл, а иногда — на вещах мирских, о которых привык помышлять ранее. Но из множества суетных вещей, представлявшихся ему <в воображении>, одна настолько завладела его сердцем, что после этого он сразу же погружался в мысли о ней на два, три и четыре часа, сам того не замечая. Он воображал себе, что сделал бы, служа некой сеньоре; представлял себе те средства, к которым прибегнул бы, чтобы отправиться туда, где она находилась; остроты [7] и слова, которые он ей сказал бы, а также ратные подвиги, которые совершил бы ради служения ей. И так был он этим обольщён, что не видел, насколько это было для него недостижимо: ведь сеньора эта была не просто благородного происхождения, как графиня или герцогиня, но занимала положение куда более высокое, чем любая из оных [8].
7. И всё же Господь наш пришёл ему на помощь, устроив так, что на смену этим мыслям пришли другие, порождённые тем, о чём он читал. Ибо, читая о жизни нашего Господа и святых, он впадал в размышления, рассуждая сам с собою: «А что было бы, если бы я сделал то, что сделал святой Франциск, и то, что сделал святой Доминик?» И так он размышлял о многих предметах, казавшихся ему достойными, всегда ставя перед собой задачи многотрудные и нелегкие; и, когда он ставил себе эти задачи, ему казалось, что он находит в себе способность справиться с ними на деле. А размышления его состояли в том, что он говорил сам себе: «Святой Доминик сделал то-то — значит, и я должен это сделать; святой Франциск сделал то-то — значит, и я должен это сделать».
Эти мысли тоже заняли изрядный простор [9], а затем что-то переменилось, и к нему снова пришли мысли мирские, о коих говорилось выше. На них он тоже задержался на значительный срок. Это последовательное чередование столь различных мыслей длилось у него довольно долго, причём он всегда задерживался на повторяющейся мысли о том, что представлялось его воображению — а это были либо те мирские подвиги, которые он желал совершить, либо иные, <призванные угодить> Богу. Наконец, утомившись, он оставил эти мысли и стал думать о другом.
8. Однако тут была налицо следующая разница: думая о вещах мирских, он весьма услаждался; но когда, утомившись, он оставлял эти мысли, то чувствовал скуку и недовольство. Когда же он думал о том, чтобы пойти в Иерусалим босиком, питаться одними травами и совершать все прочие подвиги покаяния, которые, как он увидел, совершали святые — то утешался он не только тогда, когда задерживался на таких мыслях, но и, даже отстранив их, оставался доволен и радостен. Но он не обращал на это внимания и не задерживался на раздумьях об этом различии, покуда однажды у него немного не открылись глаза, и тогда он стал удивляться этому разнообразию и размышлять о нём, постигая на опыте, что одни мысли оставляли его печальным, а другие — радостным. Так мало-помалу он стал знакомиться с разнообразием воздействовавших на него духов: одного — бесовского, а другого — Божиего.
9. Из этого урока он вынес немало и принялся более серьёзно размышлять о своём прошлом и о том, сколь необходимо ему покаяться в нём. Тут-то и пришло к нему желание подражать святым, невзирая на обстоятельства, но уповая с помощью Божией сделать то же, что делали они. Но всё, что он хотел сделать после выздоровления — это отправиться в Иерусалим, как говорилось выше, совершая столько <подвигов> покаяния и воздержания, сколько дух благородный, воспламенённый Богом, обычно желает совершить.
10. И он стал уже забывать свои прошлые мысли, испытывая эти святые желания, которые следующим образом утвердились в нём после одного «посещения». Как-то ночью он бодрствовал и ясно увидел образ Богоматери со Святым Младенцем Иисусом. Это видение длилось в течение значительного срока и принесло ему самое живое утешение [10], оставив его с таким отвращением ко всей прошлой жизни, особенно же к делам плоти, что ему показалось, будто из души его стёрлись все образы, до того в ней напечатленные. Так, с того часа до августа пятьдесят третьего года, когда пишутся эти строки, он ни разу ни в малейшей степени не потакал делам плоти. Вследствие этого можно решить, что сие было делом Божиим, хотя сам он не осмеливался давать такое определение и говорил одно: что может лишь подтвердить вышесказанное. Но <именно> таким образом его брат, равно как и все остальные домашние, узнали извне о той перемене, которая совершилась внутри, в его душе.
Как-то ночью он бодрствовал и ясно увидел образ Богоматери со Святым Младенцем Иисусом (§ 10).
11. Он же, ни о чём не заботясь, продолжал читать и вынашивать свои благие замыслы; и всё время, проводимое им с домашними, он тратил на дела Божии, чем принёс немалую пользу их душам. Поскольку же эти книги ему весьма понравились, он пришёл к мысли о том, чтобы вкратце выписать кое-что самое существенное о жизни Христа и святых. Уже начав понемногу подниматься <с постели> и ходить по дому, он принялся с изрядным тщанием делать выписки в книгу: слова Христа — красными чернилами, а слова Богоматери — голубыми. Бумага была вылощена и разлинована, а почерк — великолепен, так как он был очень хорошим писцом [11].
Часть времени он тратил на записи, а часть — на молитву. Но самым большим утешением для него было смотреть на небо и на звёзды, что он делал многократно и подолгу, ибо благодаря этому чувствовал величайшее стремление служить нашему Господу [12]. Он часто думал о своём замысле, желая уже полностью выздороветь, дабы отправиться в путь.
12. И вот, раздумывая над тем, что ему нужно будет сделать по возвращении из Иерусалима, дабы всегда жить в покаянии, он решил было удалиться в картузианский монастырь в Севилье [13], не говоря, кто он такой, чтобы как можно меньше людей смогли его отыскать, и там не питаться ничем, кроме трав. Но, когда он в очередной раз вернулся к мысли о тех подвигах покаяния, которые желал совершить, идя по миру, желание <попасть в> картузианский монастырь в нём остыло, ибо он опасался, что там не сможет упражняться в той ненависти к самому себе, которая в нём зародилась. Тем не менее он поручил одному из домашних слуг, направлявшемуся в Бургос, осведомиться о правилах тамошнего картузианского монастыря [14], и полученные им сведения показались ему добрыми. Но в силу вышеуказанной причины, а также потому, что он был полностью поглощён путешествием, которое намеревался вскоре совершить (а о монастыре можно было говорить лишь после возвращения), это его уже не так занимало. Вместо этого, несколько набравшись сил, он решил, что пришла пора отправляться в путь, и сказал брату: «Сеньор, как Вам известно, герцог Hаxepы [15] уже знает о том, что я здоров. Славно будет, если я отправлюсь в Наваррет» [16] (герцог в то время находился там). Брат повёл его сначала в одну комнату, затем в другую, и, не скупясь на похвалы, стал просить его, чтобы он не пускался на <верную> погибель, чтобы подумал о том, как надеется на него народ, какой вес он может иметь — и прочие подобные слова, и всё для того, чтобы отвратить <Иньиго> от его благого желания. Но ответ был таким: не уклоняясь от истины (ибо и тогда уже он был крайне щепетилен в этом отношении), он ускользнул от брата.
Глава II Игнатий покидает Лойолу
13. <Игнатий> покидает Лойолу; посещает святилище Богоматери; направляется в Наваррет; отпускает сопровождавших его слуг. — 14–15. Встречается с неким мавром, с которъш спорит о девственности Пресвятой Богородицы. — 16. Покупает платье паломника. — 17–18. В Монтсеррате совершает генеральную исповедь и бодрствует над оружием у престола Богоматери. Направляется в Манресу.
13. И вот он выехал верхом на мулице, а другой его брат [17] захотел ехать с ним до Оньяте, и Игнатий по пути убедил его провести вигилию в церкви Богоматери в Арансасу [18]. Проведя там ночь в молитве, дабы набраться новых сил для своего путешествия, он оставил брата в Оньяте, в доме сестры, которую хотел навестить[19], а сам отправился в Наваррет. И тут, вспомнив о сумме в несколько дукатов, которую ему должны были в доме герцога, он подумал, что неплохо было бы получить их, и потому написал записку казначею. Казначей сказал, что денег у него нет; но герцог, узнав об этом, сказал, что денег может не быть для кого угодно, но для Лойолы их не может не быть, ибо он хотел дать Игнатию хорошую должность поручика [20], если бы тот пожелал её принять, благодаря тому доверию, которое он снискал в прошлом. Игнатий получил деньги, поручив разделить их между несколькими людьми, которым он чувствовал себя обязанным, а часть — пожертвовать на образ Богородицы, который был в плохом состоянии, чтобы поправить и украсить его. Затем, отпустив двоих слуг, ехавших с ним [21], он в одиночестве отправился на своей мулице из Наваррета в Монтсеррат.
14. По пути туда с ним произошёл один случай, который достойно будет описать, чтобы стало понятно, как Господь наш обращался с этой душой, которая была ещё слепа, хотя и полнилась великими желаниями служить Ему во всём, что она постигала. Итак, он решил совершить великие подвиги покаяния, помышляя уже не столько о том, чтобы искупить свои грехи, сколько о том, чтобы угодить Богу и порадовать Его. Потому, вспомнив о каком-нибудь подвиге покаяния, совершённом святыми, он задавался целью совершить то же самое, и даже ещё больше. В этих-то мыслях и черпал он всё своё утешение, не помышляя ни о чём внутреннем, не зная, что такое смирение, милосердие, терпение, что такое разборчивость, необходимая для того, чтобы управлять этими добродетелями и соразмерять их. Всё его намерение заключалось лишь в том, что бы совершить эти великие «внешние» деяния, поскольку их совершали святые во славу Божию. При этом он не вдавался ни в какие дальнейшие подробности.
15. Так вот: когда он двигался своим путём, ему встретился некий мавр, всадник на муле. Они поехали вдвоём, ведя беседу, и наконец заговорили о Богоматери. Мавр сказал, что ему кажется вполне вероятным, что Дева зачала, не зная мужчины; но в то, что она осталась девственницей, родив ребёнка, он поверить не мог.
Это мнение он обосновывал естественными причинами, приходившими ему на ум. Несмотря на то, что паломник привёл множество доводов, ему не удалось его разубедить.
Тут мавр удалился столь поспешно, что <сразу> скрылся из виду, оставив паломника в размышлениях о том, что у него произошло с этим мавром. При этом <паломник> испытал некие порывы, заронившие в его душу неудовлетворённость (ибо ему стало казаться, что он не исполнил своего долга) и пробудившие в нём негодование на этого мавра. Ему казалось, что он поступил дурно, позволив какому-то мавру говорить такое о Богоматери, и что он обязан был вступиться за Её честь.
Тут на него нашло желание отправиться на поиски этого мавра и угостить его кинжалом за то, что он говорил. Долго продолжалась в нём борьба этих желаний, и в конце концов он застыл в недоумении, не зная, что ему надлежит сделать. Перед тем как удалиться, мавр сказал ему, что направляется в одно место, находившееся немного дальше по той же самой дороге, совсем близко от столбовой дороги (но столбовая дорога через это место не проходила).
16. И вот, устав гадать о том, как ему следует поступить, и не зная, на что же ему решиться, он решился на следующее, scilicet [22]: отпустить поводья и позволить мулице идти до того места, где была развилка дорог. Если мулица направится по дороге к посёлку, то ему нужно будет отыскать того мавра и угостить его кинжалом; если же она пойдёт не к посёлку, а по столбовой дороге, то ему придётся оставить его в покое. И вот, когда он сделал так, как задумал, Господу нашему угодно было, чтобы мулица выбрала столбовую дорогу, а не дорогу к посёлку, хотя посёлок этот находился едва ли далее чем в тридцати-сорока шагах, и к нему вела очень широкая и хорошая дорога.
Затем, прибыв в одно большое село перед Монтсерратом [23], он пожелал купить себе одежду, которую решил носить и в которой должен был отправиться в Иерусалим. Тогда он купил ткань, из которой обычно шьют мешки — такую, что соткана не слишком тщательно и потому сильно колется, — а потом распорядился сшить из неё длинное одеяние до пят и, купив посох и тыквенную флягу, приторочил всё это к луке седла <своей> мулицы.
17. Затем он отправился в Монтсеррат, помышляя, как обычно, о тех подвигах, которые ему предстояло совершить ради любим к Богу. Поскольку же голова его была забита Амадисом Галльским и тому подобными книгами [24], ему и пришло на ум нечто подобное.
Шпагу и кинжал повесил в церкви перед престолом Богоматери (§ 17).
Потому он решил бодрствовать над своим оружием всю ночь [25], не присаживаясь и не ложась, но стоя — то на ногах, то на коленях — перед престолом Матери Божией в Монтсеррате. Там он решил оставить свою одежду и облачиться в доспехи Христа.
Затем он покинул это место и поехал дальше, думая, по своему обыкновению, о своих планах. Прибыв в Монтсеррат, он сначала сотворил молитву и уладил дела с духовником [26], а затем совершил генеральную исповедь письменно, и длилась эта исповедь три дня. Он договорился с духовником о том, чтобы тот распорядится забрать мулицу, а шпагу и кинжал повесил в церкви перед престолом Богоматери [27]. Это был первый человек, которому он открыл своё решение, поскольку доселе не открывал его ни одному духовнику.
18. В канун праздника Богородицы в марте двадцать второго он так скрытно, как только было возможно, отправился к одному нищему и, сняв с себя всю свою одежду, отдал её нищему, облачившись в желанное ему платье (§ 18) и, сняв с себя всю свою одежду, отдал её нищему, облачившись в желанное ему платье. После этого он пошёл, чтобы опуститься на колени перед престолом Богоматери, и провел там всю ночь: то преклонив колени, то стоя на ногах, со своим посохом в руке.
А на рассвете, чтобы никто его не узнал, он удалился и отправился в путь: не прямой дорогой на Барселону, где он повстречал бы многих людей, способных узнать его и оказать ему почёт, но свернув в деревню, которая называется Манреса [28], где он решил провести несколько дней в «госпитале», а также занести кое-что в свою книгу, которую он тщательно хранил и в которой черпал немалое утешение [29].
Но, когда он был уже в одной лиге от Монтсеррата, его догнал какой-то человек, спешивший ему вослед, и спросил его, отдал ли он одежду нищему, как говорил этот нищий. Когда <паломник> ответил «да», слёзы брызнули у него из глаз из-за сострадания к нищему, которому он отдал свои одежды: из-за сострадания, поскольку он понял, что нищего обижали, думая, что эту одежду он украл. Однако, как он ни старался уклониться от почестей, ему недолго удалось пробыть в Манресе так, чтобы люди не заговорили о <его> великих делах, начиная с того, что случилось в Монтсеррате. Впоследствии слухи разрослись и превзошли то, что было в действительности: дескать, он оставил такую большую ренту, и т. п.
К прочтению: